4 дня
О сайте
Первые громкие успехи Александра Вертинского относятся к 1913-1914 годам.
Юноша, пытавшийся стать драматическим актером, пробовавший писать стихотворения и
рассказы и даже печатавший свои литературные опыты в киевских газетах и журналах,
вдруг начал выступать в концертах с песенками собственного сочинения и быстро
прославился. Никто не думал тогда, что успех Вертинского окажется длительным. Но
постепенно его песенки завоевывали все большую популярность. Перед началом первой
мировой войны и в годы войны Вертинский давал уже сольные концерты и гастролировал
в крупнейших городах России. Слава его ширилась. Настроения, которыми окрашены
были "ариетки" Вертинского, оказывались созвучными настроениям его аудитории.
Вертинский был совершенно чужд казенному патриотическому воодушевлению и
бодряческому духу, которым пытались заразить своих читателей тогдашние вернопод-
данические газеты. Его песни звучали меланходично, томно и мечтательно. Подлинной
находкой молодого певца явилась необычная форма "ариетки": маленькие песенки
обладали сюжетной законченностью новеллы, сжато и выразительно рассказывали о судьбах
сбившихся с пути девушек, о их ненадежных и случаных спутниках, о жестокости больших
городов и неизбежности гибели. Мотивы обреченности, покорности судьбе сливались с
мечтами о какой-то иной, незнаемой, далекой и красивой жизни. Безрадостной и серой
современности противопоставлялась пышная и многоцветная экзотика: "лиловые негры",
попугаи, "плачущие по-французски", маленькие креольчики, роскошные яхты и "притоны
Сан-Франциско" пленяли воображение слушателей. Пленяла их и манера Вертинского.
Он тогда выступал в костюме Пьеро, с набеленным лицом, резко подведенными бровями
и умел быть одновременно и грустным, и ироничным, и мечтательным, и насмешливым.
Писатель Юрий Олеша впоследствии вспоминал: "Это было оригинально и производило
чарующее впечатление".
После Октября Вертинский эмигрировал. Это была трагическая ошибка, и очень
скоро Вертинский ее осознал. Чувство отрешенности от Родины стало мучительным. Тоска
по России, покинутой и недоступной, придали искусству Вертинского небывалую прежде
силу, выразительность и глубину. Проникнутые ностальгией песни "Чужие города",
"В степи молдаванской", "Молись, кунак" - едва ли не самые лучшие в обширном репертуаре Вертинского.
Он превращал в песни стихи известных русских поэтов -
А.Блока ("Буйный ветер играет терновником", "В голубой далекой спаленке"), А.Ахматовой
("Темнеет дорога приморского сада", "Сероглазый король"), Г.Иванова ("Над розовым
морем вставала луна"), И.Анненского ("Среди миров, в мерцании светил"), С.Есенина
("В том краю, где желтая крапива"), охотно исполнял цыганские романсы ("Дорогой
длинною", "Ах, душа моя, мы с тобой не пара"). Что бы ни пел Вертинский, он оставался
самим собой, не подчиняясь ни сильной индивидуальности избранного автора, ни традициям
того или иного песенного жанра. В каждом из этих миров он находил свой уголок, свои
темы, свои краски. Чаще всего он пел свои собственные песни - такие, как "Танго
"Магнолия", "Прощальный ужин", "Мадам, уже падают листья". Он давал концерты в
Париже и в Варшаве, в Нью-Йорке и в Шанхае. Он пел в концетных залах, во всевозможных
кабаре, а в трудные времена - и в ресторанах. Русская эмигрантская публика обычно
встречала Вертинского восторженно. Но уже в 1935 году он впервые исполнил песню,
которую вся эмиграция восприняла как оскорбление:
Проплываем океаны,
Бороздим материки
И несем в чужые страны
Чувство русское тоски...
. . . . . . . . . . . . .
И пора уже сознаться,
Что напрасен дальний путь...
Подавляющее большинство эмигрантов тогда еще в этом сознаваться не хотело.
Слова Вертинского о покинутой Родине, которая "цветет и зреет, возрожденная в огне,
и простит и пожалеет и о вас, и обо мне", были восприняты как предательские. К
тому же стало известно, что певец обращался к советским дипломатическим представителям
с просьбой разрешить ему возвращение в СССР. Белоэмигрантские газеты объявили
Вертинского "большевистским наемником", писали, что он "продался красным". Но
Вертинского это не смутило. В годы Великой Отечественной войны он с гордостью и
восхищением воспевал героизм советских солдат, а в 1943 году ему разрешено было
вернуться на Родину.
Начался новый, вероятно, самый счастливый период концертной деятельности
Вертинского. С изумлением он убедился в том, что Родина его не забыла, что пока он
вел горестную, скитальческую жизнь за рубежом, его песни в старых граммофонных
записях продолжали звучать. Пришло время новой славы Вертинского, время концертов
в переполненных залах, нового удивительного знакомства с отечеством: нередко ему
доводилось выступать в огромных городах, которых не было на карте в тот год, когда
он покидал Россию. Новый мир, ранее ему неизвестный, восторженно принимал певца.
По собственным словам, он ощутил себя "птицей, что устала петь в чужом краю и,
вернувшись, вдруг узнала родину свою".
Даже самых искушенных слушателей Вертинский восхищал законченностью отделки
каждой песни, виртуозностью и элегантной лаконичностью ее интонационной и пластической
партитуры. Ныне сохранился в записях только голос Вертинского, и навсегда исчезло
его уникальное пластическое мастерство. Голос теперь как бы отделился от фигуры
артиста, высокой, гибкой, от его длинных выразительных рук, от его лица - надменного
или нежного, саркастического или трагического. Сегодняшние слушатели должны будут
поверить нам на слово, что вся внешняя форма выступлений Вертинского являла собой
воплощение м своего рода квинтэссенцию артистичности, что он умел одним движением
руки - резким и быстрым - вдруг показать всего человека, рукой "сыграть" гнев,
презрение, гордость, покорность судьбе. Но тем не менее искусство Вертинского живет
и будет жить в модуляциях голоса - насмешливого или надменного, капризного или
холодного, льющегося легко и плавно и вдруг переходящего в резко скандированный
речитатив, то нежного, то ирончного, то простодушно-веселого, бравого, удалого,
но всегда, неизменно блестяще отшлифованного, восхищающего высокой поэтичностью
фразировки и почти неправдоподобной легкостью самых рискованных контрастов и
переходов. В этом умении будто шутя играть сменой настроений, легко балансировать
между кокетливой позой и естественностью осанки, между искусственностью манеры и
подлинностью искусства - весь Вертинский, все обаяние его грациозного дара.
К.РУДНИЦКИЙ
Юноша, пытавшийся стать драматическим актером, пробовавший писать стихотворения и
рассказы и даже печатавший свои литературные опыты в киевских газетах и журналах,
вдруг начал выступать в концертах с песенками собственного сочинения и быстро
прославился. Никто не думал тогда, что успех Вертинского окажется длительным. Но
постепенно его песенки завоевывали все большую популярность. Перед началом первой
мировой войны и в годы войны Вертинский давал уже сольные концерты и гастролировал
в крупнейших городах России. Слава его ширилась. Настроения, которыми окрашены
были "ариетки" Вертинского, оказывались созвучными настроениям его аудитории.
Вертинский был совершенно чужд казенному патриотическому воодушевлению и
бодряческому духу, которым пытались заразить своих читателей тогдашние вернопод-
данические газеты. Его песни звучали меланходично, томно и мечтательно. Подлинной
находкой молодого певца явилась необычная форма "ариетки": маленькие песенки
обладали сюжетной законченностью новеллы, сжато и выразительно рассказывали о судьбах
сбившихся с пути девушек, о их ненадежных и случаных спутниках, о жестокости больших
городов и неизбежности гибели. Мотивы обреченности, покорности судьбе сливались с
мечтами о какой-то иной, незнаемой, далекой и красивой жизни. Безрадостной и серой
современности противопоставлялась пышная и многоцветная экзотика: "лиловые негры",
попугаи, "плачущие по-французски", маленькие креольчики, роскошные яхты и "притоны
Сан-Франциско" пленяли воображение слушателей. Пленяла их и манера Вертинского.
Он тогда выступал в костюме Пьеро, с набеленным лицом, резко подведенными бровями
и умел быть одновременно и грустным, и ироничным, и мечтательным, и насмешливым.
Писатель Юрий Олеша впоследствии вспоминал: "Это было оригинально и производило
чарующее впечатление".
После Октября Вертинский эмигрировал. Это была трагическая ошибка, и очень
скоро Вертинский ее осознал. Чувство отрешенности от Родины стало мучительным. Тоска
по России, покинутой и недоступной, придали искусству Вертинского небывалую прежде
силу, выразительность и глубину. Проникнутые ностальгией песни "Чужие города",
"В степи молдаванской", "Молись, кунак" - едва ли не самые лучшие в обширном репертуаре Вертинского.
Он превращал в песни стихи известных русских поэтов -
А.Блока ("Буйный ветер играет терновником", "В голубой далекой спаленке"), А.Ахматовой
("Темнеет дорога приморского сада", "Сероглазый король"), Г.Иванова ("Над розовым
морем вставала луна"), И.Анненского ("Среди миров, в мерцании светил"), С.Есенина
("В том краю, где желтая крапива"), охотно исполнял цыганские романсы ("Дорогой
длинною", "Ах, душа моя, мы с тобой не пара"). Что бы ни пел Вертинский, он оставался
самим собой, не подчиняясь ни сильной индивидуальности избранного автора, ни традициям
того или иного песенного жанра. В каждом из этих миров он находил свой уголок, свои
темы, свои краски. Чаще всего он пел свои собственные песни - такие, как "Танго
"Магнолия", "Прощальный ужин", "Мадам, уже падают листья". Он давал концерты в
Париже и в Варшаве, в Нью-Йорке и в Шанхае. Он пел в концетных залах, во всевозможных
кабаре, а в трудные времена - и в ресторанах. Русская эмигрантская публика обычно
встречала Вертинского восторженно. Но уже в 1935 году он впервые исполнил песню,
которую вся эмиграция восприняла как оскорбление:
Проплываем океаны,
Бороздим материки
И несем в чужые страны
Чувство русское тоски...
. . . . . . . . . . . . .
И пора уже сознаться,
Что напрасен дальний путь...
Подавляющее большинство эмигрантов тогда еще в этом сознаваться не хотело.
Слова Вертинского о покинутой Родине, которая "цветет и зреет, возрожденная в огне,
и простит и пожалеет и о вас, и обо мне", были восприняты как предательские. К
тому же стало известно, что певец обращался к советским дипломатическим представителям
с просьбой разрешить ему возвращение в СССР. Белоэмигрантские газеты объявили
Вертинского "большевистским наемником", писали, что он "продался красным". Но
Вертинского это не смутило. В годы Великой Отечественной войны он с гордостью и
восхищением воспевал героизм советских солдат, а в 1943 году ему разрешено было
вернуться на Родину.
Начался новый, вероятно, самый счастливый период концертной деятельности
Вертинского. С изумлением он убедился в том, что Родина его не забыла, что пока он
вел горестную, скитальческую жизнь за рубежом, его песни в старых граммофонных
записях продолжали звучать. Пришло время новой славы Вертинского, время концертов
в переполненных залах, нового удивительного знакомства с отечеством: нередко ему
доводилось выступать в огромных городах, которых не было на карте в тот год, когда
он покидал Россию. Новый мир, ранее ему неизвестный, восторженно принимал певца.
По собственным словам, он ощутил себя "птицей, что устала петь в чужом краю и,
вернувшись, вдруг узнала родину свою".
Даже самых искушенных слушателей Вертинский восхищал законченностью отделки
каждой песни, виртуозностью и элегантной лаконичностью ее интонационной и пластической
партитуры. Ныне сохранился в записях только голос Вертинского, и навсегда исчезло
его уникальное пластическое мастерство. Голос теперь как бы отделился от фигуры
артиста, высокой, гибкой, от его длинных выразительных рук, от его лица - надменного
или нежного, саркастического или трагического. Сегодняшние слушатели должны будут
поверить нам на слово, что вся внешняя форма выступлений Вертинского являла собой
воплощение м своего рода квинтэссенцию артистичности, что он умел одним движением
руки - резким и быстрым - вдруг показать всего человека, рукой "сыграть" гнев,
презрение, гордость, покорность судьбе. Но тем не менее искусство Вертинского живет
и будет жить в модуляциях голоса - насмешливого или надменного, капризного или
холодного, льющегося легко и плавно и вдруг переходящего в резко скандированный
речитатив, то нежного, то ирончного, то простодушно-веселого, бравого, удалого,
но всегда, неизменно блестяще отшлифованного, восхищающего высокой поэтичностью
фразировки и почти неправдоподобной легкостью самых рискованных контрастов и
переходов. В этом умении будто шутя играть сменой настроений, легко балансировать
между кокетливой позой и естественностью осанки, между искусственностью манеры и
подлинностью искусства - весь Вертинский, все обаяние его грациозного дара.
К.РУДНИЦКИЙ