1 час
О сайте
4 | MEL CD 10 02464 2016, дата записи: 1986  |
melodist / 2016-10-18 00:59:28 / Редакция № 1: 2022-10-26 21:49:51
| Антон Батагов Конкурс имени Чайковского 1986 Петр Чайковский 1. Думка, соч. 59 9.10 Александр Скрябин 2. Этюд, соч. 65 № 1 3.05 Фредерик Шопен 3. Этюд Фа мажор, соч. 10 № 8 2.41 Людвиг ван Бетховен Соната для фортепиано № 30 Ми мажор, соч. 109 4. III. Gesangvoll mit innigster Empfindung 12.59 Сергей Прокофьев Соната для фортепиано № 6 Ля мажор, соч. 82 5. I. Allegro moderato 8.38 6. II. Allegretto 5.11 7. III. Tempo di valzer lentissimo 7.49 8. IV. Vivace 7.08 Петр Чайковский 9. Январь (У камелька) из цикла «Времена года», соч. 37 bis № 1 5.55 Общее время: 62.43 Антон Батагов, фортепиано Записи из Большого зала Московской консерватории, конкурс имени П.И. Чайковского, июнь 1986 г. Мастеринг: Анастасия Рыбакова, студия Большого зала Московской консерватории, июль 2016 г. Редактор – Карина Абрамян Выпускающий редактор – Полина Добрышкина Дизайн – Григорий Жуков Фото – Алиса Наремонтти Translation: Nikolai Kuznetsov, AB, Cazimir Liske Фирма «Мелодия» представляет записи известного российского композитора и пианиста Антона Батагова с Международного конкурса имени Чайковского. «Батагов переворачивает наши представления о том, что такое концерт фортепианной музыки», – писал один из американских журналистов. Предлагаемая запись может немало удивить поклонников музыканта – горячего пропагандиста самых радикальных направлений современной академической музыки. Бетховен, Шопен, Скрябин, Прокофьев и, конечно, Чайковский звучат в исполнении 20-летнего студента Московской консерватории, не прошедшего в финальный, третий тур престижного конкурса, но удостоенного значимой премии «За лучшее исполнение музыки Чайковского»! Уже тогда молодой музыкант – один из самых перспективных пианистов класса выдающегося педагога Т.П. Николаевой – был твердо уверен в своих музыкальных пристрастиях. Поклонник музыки ХХ века, в том числе своих современников, он трактует Бетховена, Скрябина и Прокофьева с юношеской увлеченностью, свободной от академических штампов. По собственному признанию А. Батагова, музыка Чайковского далась ему труднее. Только в процессе подготовки к конкурсу к нему пришло глубокое понимание гения русской музыки – «как человека предельно одинокого, предельно закрытого и беспредельно тонко переживающего мир… как человека, для которого жизнь – это, прежде всего, невозможность счастья». И одновременно, исполненного «ощущения абсолютной гармонии и сказочной красоты». Данные записи Антона Батагова, осуществленные 30 лет назад, на первых двух турах VIII Международного конкурса им. Чайковского, публикуются впервые. |
melodist / 2016-10-18 01:00:55 / Редакция № 2: 2022-10-26 21:43:06
| буклет ---------- Чайник (Сегодня – о прошлом) Музыка и соревнование – две вещи несовместные. Гонка за премиями воспитывает в нас те качества, которые необходимы спортсмену, но совершенно не нужны музыканту, и отключает всё творческое, осмысленное и личное. Когда гонка заканчивается, она всё равно продолжается по инерции, а музыка воспринимается исключительно как плацдарм для быстрых движений пальцами и сопутствующих этим движениям эмоций. Заболеванием, которое называется «игра на конкурсах» я в молодости, как положено, болел. Играл я и на конкурсе Чайковского (музыканты называют его «Чайник») в 1986 году. Меня тогда не пропустили на третий тур и дали премию за лучшее исполнение музыки Чайковского на конкурсе имени Чайковского. Сейчас, когда c тех пор прошло уже много жизней, мне захотелось оглянуться назад и предложить вашему вниманию эту архивную запись. Бетховен. Третья часть (вариации) из 30-й сонаты. В этой музыке мне слышались отзвуки разных других музык, которые были не только до Бетховена, но и после. Например, Пахельбель, Скарлатти, Гендель, Гайдн, Шопен, Шуберт, Григ, Брамс, и, конечно, – в последней вариации перед возвратом к теме – моя любимая группа Yes. Желая продемонстрировать свое отношение к тому, что на первом туре обязательно надо играть этюды, я сыграл два этюда без паузы: Скрябиншопен. На конкурсе Чайковского надо играть музыку Чайковского. А вот как раз с этой музыкой мои отношения складывались очень непросто. Когда я был маленьким, у нас была дача в трех станциях от Клина, где когда-то жил Пётр Ильич. Словосочетание «доммузей Чайковского» я услышал и запомнил еще в совсем младенческом возрасте. С дачей у меня связано очень многое. Я впервые прибыл туда в возрасте восьми месяцев и через несколько дней «пошел». В прямом смысле. Преодолел расстояние примерно в два с половиной метра, передвигаясь с помощью ног. Именно там, на этой даче, мама учила меня, например, видеть красоту природы. А потом, когда начались мои взаимоотношения с музыкой, мне купили на дачу пианино «Красный октябрь», чтобы я там мог заниматься. И, как, наверное, у каждого советского «музыкального» ребенка – рядом со смертельным занудствомгамм и этюдов возник «Детский альбом», который мама умела как-то так объяснять, что всё это сразу становилось неотъемлемой частью моей собственной жизни. Потом появились некоторые другие сочинения этого автора. И – вот этот самый «доммузей», куда мы неоднократно ездили. В общем, Чайковского я любил. А потом я стал взрослеть. Когда я достиг тинейджерского возраста и начал протестовать против всего, я первым делом сбросил с парохода современности Чайковского. Вслед за ним полетели и другие его коллеги, но именно Чайковский казался мне оплотом всего того, что мне чуждо. Я «нашел себя» в музыке ХХ века и уже через нее стал пытаться осознавать кое-что из предыдущего. Но Чайковского в списке разрешенных авторов не было. Ему было категорически не место рядом с Мессианом, Стравинским, Прокофьевым, Шостаковичем, Хиндемитом, Шнитке и другими «моими» композиторами. Ну а потом я поступил в консерваторию, и стало ясно, что мне предстоит готовиться к конкурсу имени этого самого Чайковского. А играть что-либо, не ощущая музыку на 100% своей, я не мог. Что же делать? И в какой-то момент я взял и почему-то поехал в «доммузей», в котором не был к тому времени уже очень давно. Было ощущение, будто я прилетел туда из другой жизни, из другого мира, где другой язык, другие законы, всё другое. И вот, стою и пытаюсь мысленно смонтировать «кино», то есть, глядя на дорожки, по которым гулял Чайковский, подложить под эту картинку его музыку. Не получается. Вхожу в дом, смотрю на его рояль, его дирижерскую палочку, его рукописи. Никакого эффекта. Перехожу в другую комнату. Кровать, пиджак, халат, тапочки. Эх, думаю, вряд ли Пётр Ильич был бы рад, если бы узнал, что каждый день в его дом приходят какие-то чужие люди и смотрят на всё это. Я сел в электричку и поехал обратно в Москву. И вот тут оно и случилось. Не знаю почему. Я вдруг почувствовал Чайковского как человека предельно одинокого, предельно закрытого и беспредельно тонко переживающего мир. Как человека, для которого жизнь – это, прежде всего, невозможность счастья. Невозможность преодолеть границы – будь то границы социальных норм или временны́е границы, отведенные человеку в его земном пребывании. И одновременно с этим – ощущение абсолютной гармонии и сказочной красоты, потому что трагизм невозможности – это только наше личное состояние, которое всё равно закончится с окончанием этой жизни. Вот сейчас я пытаюсь всё это сформулировать, а тогда оно возникло, разумеется, без всяких слов и рассуждений, просто сразу – раз … и вот. Прокофьева я любил всегда. Я даже не понимаю, как можно не любить Прокофьева! Еще учась в школе, я предпочитал его сонаты произведениям Моцарта, Бетховена, Шопена, Листа. Я обижался, когда слышал, что, дескать, у Прокофьева «нет эмоций». Чего там правда нет – это болезненности и пошлости. И именно поэтому там есть настоящее чувство и настоящая красота. Музыка Прокофьева делала со мной что-то очень важное, на каком-то микроуровне. Она казалась мне моделью того мира, где мне хотелось бы жить, если бы можно было выбирать. В этом мире всё очень цельно, там нет «борьбы добра со злом». Сказка там не менее реальна, чем ритм современного города. Смешное серьезно, а серьезное смешно. Разрушение – это форма созидания, а жесткость точно так же состоит из любви, как и нежность. Татьяна Петровна Николаева рассказывала мне, как однажды она приехала заниматься к ее педагогу Александру Борисовичу Гольденвейзеру на дачу, на Николину гору: «…И вот мы позанимались и пошли гулять в лес. А навстречу идет Прокофьев. Он обожал лес! И говорит нам: “Пошли ко мне, я тут новую сонату написал. Давайте я вам ее сыграю”. И повел нас к себе. Сел и стал играть, и там медленная часть – как будто бы эта музыка сама пришла из леса. И Сергей Сергеевич специально задерживался на некоторых аккордах и оборотах, которые ему особенно нравились, и, играя, говорил: “Вот сейчас… слушайте, тут такое лесное место будет… ВОТ оно! ВОТ! … сейчас еще раз… ВОТ!..” – он очень хотел, чтобы мы почувствовали это так, как чувствовал он сам». Итак, июнь 1986 года. Мне 20 лет. Я сижу на сцене Большого зала консерватории, выполняю «упражнения с чайником» и ищу лекарство от «конкурсного пианизма». На моем воображаемом знамени написана фраза, которую сказал когда-то Гленн Гульд: «Исполнение – это не соревнование, а любовное приключение» ( A performance is not a contest but a love affair). А в июле 2016 года я сижу вместе со звукорежиссером Анастасией Рыбаковой в фантастической студии мастеринга, которая находится прямо за сценой Большого зала консерватории, где всё это и происходило. Записи прекрасно сохранились, и мы слышим не только игру на рояле, но и атмосферу этого зала 30 лет назад, когда не было мобильных телефонов, а кашляли гораздо реже, чем сейчас. Правда, у кого-то сработало что-то вроде будильника – как будто он подхватил мотив из Сонаты Прокофьева, точно попав в тональность и добавив к этой гениальной музыке еще один уровень смысла. Впрочем, в зале не только люди, но и каким-то образом залетевший туда воробей. Его голос особенно хорошо слышен в «Январе» Чайковского, и он ничуть не менее важен, чем те ноты, которые написал Пётр Ильич. Благодаря этому воробью запись превращается в совершенно другой жанр. Я думаю, что такую интерпретацию Чайковского вполне одобрили бы и Кейдж, и Мессиан, и Курёхин – каждый по-своему. Да и Чайковский бы одобрил. Его музыке тесно в помещениях, ограниченных рукотворными стенами, и воробей напомнил нам об этом. При этом у него было бесспорное преимущество перед нами, участниками конкурса: он был свободен. Прилетел, выступил в Большом зале консерватории, связав январь 1876 года с июнем 1986-го и июлем 2016-го – и улетел. Данная запись публикуется с его любезного разрешения. АБ2016 |
melodist / 2016-10-18 01:00:33 / Редакция № 2: 2022-10-26 21:48:53
