4 дня
О сайте
Оборот конверта. Ленинградский завод грампластинок. Год выпуска: 1981
ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ. К читателю этих строчек у меня просьба: прочесть их, когда он дослушает пластинку до конца. Не прежде.
Дело в том, что я не буду цитировать и, следовательно, разбирать тексты Булата Окуджавы. Песню к бумаге не пришпилишь, и слова, оставшиеся без мелодии, совсем не то, хотя и сами по себе хороши. В общем, послушали, — теперь давайте поразмышляем. Вместе. И, вероятно, не впервые: ведь для очень многих песни, напетые на этот диск, вовсе не открытие, а продолжение давнего знакомства. Окуджаву знают, — тому способствуют телевидение, кино, радио, книги, наконец. И знают не как нечто стороннее, хоть и милое (он — на эстраде, мы — в семнадцатом ряду), а как свое собственное: его не только слушают, его поют. И в одиночку, и хором. . .
Между прочим, вы замечали, что песня Булата Окуджавы даже в слаженном хоре звучит как-то по-особенному? Тут не тянет радостно перекрикивать соседа в дружном унисоне. Тут каждый поет со всеми, но и сам по себе. О себе.
Мне очень нравится определение, которое дал этим песням драматург Александр Володин. Окуджава, сказал он, «положил начало созданию фольклора городской интеллигенции». И еще добавил: «Народ, очевидно, становится все интеллигентней, поэтому Окуджаву поют все».
Однако нет ли тут парадокса? Фольклор — и вдруг интеллигенция. . . Фольклор, что ни говори, создается сообща, он вроде бы и ничей и «всехный», как выражаются дети. А интеллигентность предполагает индивидуальное развитие личности, ее своеобразия, непохожести, нестандартности.
Пусть парадокс. Но в нем-то новизна и самобытность песен Булата Окуджавы. Да, они общедоступны, как фольклор. И, как истинная поэтическая лирика, смелы, углубленны, индивидуальны; в них не привычные песенные фигуры, обычно несколько отвлеченно-обобщенные (он. . . она. . . девушка. . . паренек. . .), а наиконкретнейший характер самого поэта, его и только его, со всем, что ему и только ему близко и свойственно. Даже размышления о том, как пишется исторический роман и что при этом думается историческому романисту Булату Шалвовичу Окуджаве, и те могут, оказывается, стать песней. Песней нашей, вашей, моей!
Так это индивидуально.
В свое время иным казалось: а не слишком ли — для песни?
Молодые слушатели этой пластинки, пожалуй, мне и не поверят, но лет восемнадцать назад появление первых песен Окуджавы было таким неожиданным, что кое-кого раздражало всерьез. Теперь-то нас труднее удивить: Ахматова и Цветаева звучат под гитару, а замечательная польская; певица Эва Демарчик поет Мандельштама.
Между тем — да, Окуджава был создателем совсем нового жанра, подхваченного многими, и совсем нового представления о том, каким может быть песенный текст, был открывателем, явлением уникальным. . . Стоп! Выходит, был — и только? Нет. Первопроходцев всегда стоит благодарно помнить, но не все они, проходя, остаются. Окуджава — остался, и понятие «уникальность» обнажило свой главный смысл: неповторимость и незаменимость подлинного таланта.
Когда-то, в глубокой древности, поэзия рождалась вместе с мелодией. После они разъединились, и не потому ли у музыкантов укрепилась традиция не слишком верить в самоценность текста? Я не только о так называемых однодневках говорю; даже Чайковский писал романсы на банальнейшие стихи Ратгауза. Даже Глинка — на трескучие монологи Кукольника. Так повелось.
Окуджава — один из тех, кто напомнил о первоначальном союзе слова и музыки. Его мелодии интересны и сами по себе, но дело не только в этом: главное, что они не спасательный круг для тяжелых и плоских слов, даже не просто вариация на тему слов талантливых, — они как бы живут внутри стихотворения, принадлежат ему изначально, как метафора или интонация.
Когда я слушаю романс Глинки на пушкинское «Чудное мгновенье», — успокою тех, кого шокирует сопоставление с великим: не пугайтесь, подлинное в искусстве не потускнеет рядом даже с гениальным, — так вот, мне всегда кажется, что Глинка эту мелодию не придумал. Она уже была. Жила. Нужно было всего лишь разглядеть в стихотворении-клетке мелодию-птицу и распахнуть дверцу: лети. В этом искусство. Песни Окуджавы очень современны. . . впрочем, без пояснений это слово только дежурный комплимент. Да, Булат Окуджава, как и мы с вами, современник нашего столетия, — другого у нас нету. Важно, однако, что его современность неотрывна, так сказать, от всегдавременности. Мир песен — цветной, занятный, послусказочный, игровой: в нем московский муравей создает себе богиню «по образу и духу своему», новогодняя елка умирает, как человек, даже — как бог, сама Любовь дирижирует оркестром Надежды. И вот еще одна высокая аналогия, вот, может быть, самый очевидный из литературных учителей поэта Окуджавы, Андерсен. В истории стойкого оловянного солдатика, родившегося от старой оловянной ложки в далеком прошлом веке, — не было разве в ней личной андерсеновской тоски по романтическому подвигу в мире ненавистных ему свиней-копилок? И разве в современной песенке о бумажном солдате нет такой близкой нам мечты «осчастливить мир. . . чтоб был счастливым каждый?» И такого понятного сожаления, что это так невыносимо трудно? . .
Где сказка, там и детство.
Вы только что слышали «Батальное полотно», по-моему, одну из самых очаровательных песен Окуджавы, — вот только название подгуляло. Полотно? Батальное? Полно. . . Тут и в помине нет дотошного мастерства художника-баталиста, во всех подробностях вырисовывающего «пехотных ратей и коней однообразную красивость». Это наивный, размашистый и крупный рисунок ребенка: не «в седьмом часу пополудни», не «Бородино» или «Ватерлоо», а —«Сумерки. Природа». (Или «Вселенная»). И точка. Или: «Где-то под ногами и над головами — лишь земля и небо».
Ни полутонов, ни подробностей — так видит ребенок. (Или Нико Пиросмани, о трагедии которого его земляк Булат Окуджава написал тоже по-детски: «Но не хватило супа на всей земле ему»). Однако по-детски наивная песня трогает наше с вами — взрослое, 'современное — сердце. Шевелит нашу историческую память, которая должна быть жива, если мы люди, а дымка, сквозь которую мы различаем давнюю картину, что ж, она оттого и туманна, что мы современники своего века, а не того, безвозвратно от нас отошедшего.
«Талант — детская модель вселенной», — сказал однажды Пастернак, и большая, взаправдашняя вселенная не становится ручной и игрушечной оттого, что глаз и сердце поэта наводят в ней свой гармонический порядок. В мире песен Окуджавы, тесно родственном миру сказки, воплотилась реальнейшая судьба их автора, выросшего на Арбате, ушедшего на войну из Грузии, много размышляющего об истории и современности. В них, в песнях, он сам, человек разнородных качеств и настроений, всегда, однако, сохраняющий высокий настрой души.
«То грустен он, то весел он, но он всегда высок», — сказал он о любимом городе, о Москве. И это тоже «по образу и духу своему».
Нелегкая эпоха, нелегкая судьба вошли в песни Булата Окуджавы, но, что бы там ни было, он полой твердой, — я даже рискну сказать: безмятежной — уверенности в превосходстве и конечной победе добра. Что бы там ни было (а вернее, именно потому, что много было всякого), песенная поэзия Булата Окуджавы — упрямое объяснение в любви жизни, людям, добру. Объяснение, которое никогда не прискучит, потому что оно всегда недостаточно. . .
Станислав Рассадин
ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ. К читателю этих строчек у меня просьба: прочесть их, когда он дослушает пластинку до конца. Не прежде.
Дело в том, что я не буду цитировать и, следовательно, разбирать тексты Булата Окуджавы. Песню к бумаге не пришпилишь, и слова, оставшиеся без мелодии, совсем не то, хотя и сами по себе хороши. В общем, послушали, — теперь давайте поразмышляем. Вместе. И, вероятно, не впервые: ведь для очень многих песни, напетые на этот диск, вовсе не открытие, а продолжение давнего знакомства. Окуджаву знают, — тому способствуют телевидение, кино, радио, книги, наконец. И знают не как нечто стороннее, хоть и милое (он — на эстраде, мы — в семнадцатом ряду), а как свое собственное: его не только слушают, его поют. И в одиночку, и хором. . .
Между прочим, вы замечали, что песня Булата Окуджавы даже в слаженном хоре звучит как-то по-особенному? Тут не тянет радостно перекрикивать соседа в дружном унисоне. Тут каждый поет со всеми, но и сам по себе. О себе.
Мне очень нравится определение, которое дал этим песням драматург Александр Володин. Окуджава, сказал он, «положил начало созданию фольклора городской интеллигенции». И еще добавил: «Народ, очевидно, становится все интеллигентней, поэтому Окуджаву поют все».
Однако нет ли тут парадокса? Фольклор — и вдруг интеллигенция. . . Фольклор, что ни говори, создается сообща, он вроде бы и ничей и «всехный», как выражаются дети. А интеллигентность предполагает индивидуальное развитие личности, ее своеобразия, непохожести, нестандартности.
Пусть парадокс. Но в нем-то новизна и самобытность песен Булата Окуджавы. Да, они общедоступны, как фольклор. И, как истинная поэтическая лирика, смелы, углубленны, индивидуальны; в них не привычные песенные фигуры, обычно несколько отвлеченно-обобщенные (он. . . она. . . девушка. . . паренек. . .), а наиконкретнейший характер самого поэта, его и только его, со всем, что ему и только ему близко и свойственно. Даже размышления о том, как пишется исторический роман и что при этом думается историческому романисту Булату Шалвовичу Окуджаве, и те могут, оказывается, стать песней. Песней нашей, вашей, моей!
Так это индивидуально.
В свое время иным казалось: а не слишком ли — для песни?
Молодые слушатели этой пластинки, пожалуй, мне и не поверят, но лет восемнадцать назад появление первых песен Окуджавы было таким неожиданным, что кое-кого раздражало всерьез. Теперь-то нас труднее удивить: Ахматова и Цветаева звучат под гитару, а замечательная польская; певица Эва Демарчик поет Мандельштама.
Между тем — да, Окуджава был создателем совсем нового жанра, подхваченного многими, и совсем нового представления о том, каким может быть песенный текст, был открывателем, явлением уникальным. . . Стоп! Выходит, был — и только? Нет. Первопроходцев всегда стоит благодарно помнить, но не все они, проходя, остаются. Окуджава — остался, и понятие «уникальность» обнажило свой главный смысл: неповторимость и незаменимость подлинного таланта.
Когда-то, в глубокой древности, поэзия рождалась вместе с мелодией. После они разъединились, и не потому ли у музыкантов укрепилась традиция не слишком верить в самоценность текста? Я не только о так называемых однодневках говорю; даже Чайковский писал романсы на банальнейшие стихи Ратгауза. Даже Глинка — на трескучие монологи Кукольника. Так повелось.
Окуджава — один из тех, кто напомнил о первоначальном союзе слова и музыки. Его мелодии интересны и сами по себе, но дело не только в этом: главное, что они не спасательный круг для тяжелых и плоских слов, даже не просто вариация на тему слов талантливых, — они как бы живут внутри стихотворения, принадлежат ему изначально, как метафора или интонация.
Когда я слушаю романс Глинки на пушкинское «Чудное мгновенье», — успокою тех, кого шокирует сопоставление с великим: не пугайтесь, подлинное в искусстве не потускнеет рядом даже с гениальным, — так вот, мне всегда кажется, что Глинка эту мелодию не придумал. Она уже была. Жила. Нужно было всего лишь разглядеть в стихотворении-клетке мелодию-птицу и распахнуть дверцу: лети. В этом искусство. Песни Окуджавы очень современны. . . впрочем, без пояснений это слово только дежурный комплимент. Да, Булат Окуджава, как и мы с вами, современник нашего столетия, — другого у нас нету. Важно, однако, что его современность неотрывна, так сказать, от всегдавременности. Мир песен — цветной, занятный, послусказочный, игровой: в нем московский муравей создает себе богиню «по образу и духу своему», новогодняя елка умирает, как человек, даже — как бог, сама Любовь дирижирует оркестром Надежды. И вот еще одна высокая аналогия, вот, может быть, самый очевидный из литературных учителей поэта Окуджавы, Андерсен. В истории стойкого оловянного солдатика, родившегося от старой оловянной ложки в далеком прошлом веке, — не было разве в ней личной андерсеновской тоски по романтическому подвигу в мире ненавистных ему свиней-копилок? И разве в современной песенке о бумажном солдате нет такой близкой нам мечты «осчастливить мир. . . чтоб был счастливым каждый?» И такого понятного сожаления, что это так невыносимо трудно? . .
Где сказка, там и детство.
Вы только что слышали «Батальное полотно», по-моему, одну из самых очаровательных песен Окуджавы, — вот только название подгуляло. Полотно? Батальное? Полно. . . Тут и в помине нет дотошного мастерства художника-баталиста, во всех подробностях вырисовывающего «пехотных ратей и коней однообразную красивость». Это наивный, размашистый и крупный рисунок ребенка: не «в седьмом часу пополудни», не «Бородино» или «Ватерлоо», а —«Сумерки. Природа». (Или «Вселенная»). И точка. Или: «Где-то под ногами и над головами — лишь земля и небо».
Ни полутонов, ни подробностей — так видит ребенок. (Или Нико Пиросмани, о трагедии которого его земляк Булат Окуджава написал тоже по-детски: «Но не хватило супа на всей земле ему»). Однако по-детски наивная песня трогает наше с вами — взрослое, 'современное — сердце. Шевелит нашу историческую память, которая должна быть жива, если мы люди, а дымка, сквозь которую мы различаем давнюю картину, что ж, она оттого и туманна, что мы современники своего века, а не того, безвозвратно от нас отошедшего.
«Талант — детская модель вселенной», — сказал однажды Пастернак, и большая, взаправдашняя вселенная не становится ручной и игрушечной оттого, что глаз и сердце поэта наводят в ней свой гармонический порядок. В мире песен Окуджавы, тесно родственном миру сказки, воплотилась реальнейшая судьба их автора, выросшего на Арбате, ушедшего на войну из Грузии, много размышляющего об истории и современности. В них, в песнях, он сам, человек разнородных качеств и настроений, всегда, однако, сохраняющий высокий настрой души.
«То грустен он, то весел он, но он всегда высок», — сказал он о любимом городе, о Москве. И это тоже «по образу и духу своему».
Нелегкая эпоха, нелегкая судьба вошли в песни Булата Окуджавы, но, что бы там ни было, он полой твердой, — я даже рискну сказать: безмятежной — уверенности в превосходстве и конечной победе добра. Что бы там ни было (а вернее, именно потому, что много было всякого), песенная поэзия Булата Окуджавы — упрямое объяснение в любви жизни, людям, добру. Объяснение, которое никогда не прискучит, потому что оно всегда недостаточно. . .
Станислав Рассадин