Это сочинение не волнует — оно потрясает, терзает душу, вырывает из мира обыденных человеческих эмоций, заставляет содрогнуться: мучает и одновременно просветляет, очищает сердце. Долго не может уйти из памяти — понуждает думать о музыке, о себе, о своем месте в жизни, о нравственных критериях в ней.
Композитор посвятил произведение «Мученикам многострадальной России» и, соразмерно масштабу трагедии, создал гигантскую звуковую эпопею, величественный монумент с тщательной выписанностью всех деталей, тонкой проработанностью каждого штриха и вместе с тем — необъятный. Как грандиозное живописное полотно, это произведение можно долго «рассматривать» вблизи, вникая и поражаясь смысловым значениям каждой звуковой подробности. Но можно отойти на расстояние — и тогда оно потрясает величественностью, мощью общей драматургии, динамикой эмоционального развития, могучей властностью художественного впечатления.
Реквием… Это отнюдь не метафора в данном случае, но та единственная в истории музыкальной культуры форма с безграничным по объему исторической «памяти» сюжетом, вобравшим в себя все коллизии земных катастроф, страданий — надежды, отчаяния, очищения, смирения, прощения и приобретшим значение всечеловеческих обобщений. Реквием — это исповедь перед человечеством. Обращение композитора к Реквиему было для него символом сопричастия русской трагедии трагедиям мировой истории, приобщения к вечным духовным ценностям, окончательное постижение которых происходит только на пороге жизни и смерти.
Вместе с тем композитор толкует традиционный текст Реквиема иначе — проецирует его на события отечественной истории, воспринимает как свидетель, очевидец. Канонический текст становитс я импульсом, источником возникающих в творческом сознании композитора ассоциативных картин, образов. Меняется привычная трактовка многих частей, например, Kyrie eleison, Dies irae, Tuba mirum, Benedictus. Текст наполняется новым, нами пережитым смыслом, «сюжет» обретает особую эмоциональную силу. Так рождается сложная, многослойная концепция сочинения, все музыкальные образы которого подчинены авторской, индивидуальной «программе» и одновременно соотнесены с вечным уставом траурного ритуала.
Реквием начинается с вопроса — короткого и страстного. Что будет ответом на него! Лучезарный свет Sanctus или прощальная песнь очищения последнего Requiem aeternam! Но до этого композитор проведет нас по сложной дороге сопереживания трагедии с безднами отчаяния и взлетами надежд, безграничной скорбью, простирающейся от смятенных стенаний до отрешенной мольбы, от остро личной боли до всечеловеческого траура.
Тоскливое, непонятное, смутное недоумение (Requiem aeternam). Совсем не «вечный покой», но тревога, необъяснимая и навязчивая. Вязко движется масса оркестровых голосов, без особых индивидуальных, личностных выдвижений. Правда, голос солирующей скрипки вопрошает, но у кого и о чем! Вопрошает в своей душе или в затянутом пеленой тоски мире!
Состояние тревожности обостряется (Kyrie eleison). Смятение нарастает как постепенно натягивающаяся струна, резонирующая все выше и выше. А на его фоне — навязчивые, неотступно преследующие остинатные
повторения, исчезающие и вновь вспыхивающие. Так в подсознании смятенной души переплетаются странно и жутко знаки, символы, сюжеты, лица… Неотвязно звучат колокола, далекие и никуда не зовущие… Картина стирается, всплывает новый кадр (Dies irae), и трагедия начинает обретать реальность, материализуется в облике наступательного, солидаризированного зла. Хорошо прослушивается скандированная поступь деформированного маршевого движения, массовой декламации. Единение в зле, массовое безумие. Зло внеличное, но притом отнюдь не инородное (как, например, в Седьмой симфонии Шостаковича). Зло в нас самих, бессмысленное и сокрушающее, приводящее после содеянного в изумление, оцепененное потрясение. И вот тот же «день гнева» (Dies irae) оборачивается совершенно иной ипостасью — леденит сердце орган, тихо стенают сольные голоса и вопрошает, безответно вопрошает скорбная скрипка. Мы ли это были! Такой трактовки Dies irae история музыки не знала.
За оцепенением — открытый, громкий взрыв отчаяния (Tuba mirum) — массового отчаяния, возрастающего, доходящего до исступления и безнадежно затихающего в гулкой пустоте, в беспредельности ледяного пространства. Из него едва заметно (Recordare), словно постепенно проявляясь, обретая контуры, плоть, силу, начинают звучать голоса мольбы, горестные лирические излияния. Отдельные голоса — затерянные и безнадежные. А зло рядом, оно сильно и упорно (Confutatis). Вновь жуткие остинато, безумная скандированная декламация Dies irae. И как зов из горящей бездны, из огненной пучины — едва различимые людские стенания, поглощенные вихревой массой все сметающего на своем пути зла. В драматургии сочинения наступает перелом. Lacrimosa открывает новую страницу. Тихую, щемящую сердце скорбь изливает мелодия скрипки. Далекие колокола возвещают о грядущем покое. Заупокойная молитва (Domine Jesu Christe) звучит как великий символ этого покоя в вечно суетном, никогда не успокаивающемся мире. Торжественная отрешенность ритуала, траура, за стенами которого мечется и продолжает безумствовать мир.
Из «объективной» формы выражения скорбь переводится в остро личностный план. Hostias et preces — часть, в которой стонет каждый голос. Общечеловеческая трагедия преломляется сквозь призму индивидуальной души. И, наконец, — первый выход. Sanctus уводит в мир «несказанного света». Уводит постепенно, звучание просветляется на глазах. Стонущие интонации Recordare, Lacrimosa, Hostias, вложенные в просветленные тембры детских голосов, освобождаются от груза страстей, обретают доверчивость и робкую наивность, незаметно растворяются в излучающей сияние игре чистых звуковых красок.
Один круг пройден. С Benedictus начинается второй. Начинается переходом от ирреального, иллюзорного света к тихому, смиренному, но отчаянию, с мольбой, надеждой. Звучание становится все более и более светлым, обретает трогательную красоту интонации (Agnus Dei). Последний раз вторгается зло (Libera me) — кульминация, вобравшая в себя смятенность Kyrie eleison, отчаяние Tuba mirum, страстный ужас Confutatis и превзошедшая их. Грядущая трагедия «второго пришествия». И вот вершина — Requiem aeternam — вечная, редчайшей красоты песнь очищения. In Paradisum — эпилог. Вне героя, вне личностного сознания; ирреальная картина
освобожденного от всех человеческих страстей высокого инобытия. «Абсолютная истина» добра и света.
Такой видится нам самая общая, внутренняя канва философско-эмоционального «сюжета» сочинения. Объем ассоциаций, таящихся в глубине этой музыки, безграничен, как безгранична историческая проекция «темы» произведения, как беспределен в земных критериях времени «сюжет» Реквиема. Каждый может услышать его по-своему.
Кроме того, сама музыка ориентирует на такую многослойность восприятия, богатая разветвленной системой семантических знаков, символов. Символ — русская заупокойная молитва, звучащая в Domine Jesu, та «конкретная» деталь, указующая на время и место событий. Символика исходит от колокольного звона, почти в каждой части взывающего к исторической памяти слушателя, но наполненного всякий раз новым, особым художественным смыслом — то это полуреальный отзвук, то набат, то погребальный звон, то воспоминание… Символом личностного голоса выступает скрипка соло — того голоса, который безответно вопрошает в первой части, скорбит в Lacrimosa, рвется с мольбой в Benedictus, вторит в диалоге небесной песне прощения в Requiem aeternam. Полны семантических смыслов интонации малой секунды, пронизывающие все сочинение, каждую его часть. Мы чувствуем преемственность Реквиема Вячеслава Артёмова с лучшими произведениями этого жанра в мировой музыке, глубокую, корневую связь с музыкой Баха. Иллюзия безграничного звукового пространства, космического масштаба «действия» имеет зону ассоциативных аналогий — с космосом Скрябина. Лучезарный свет Sanctus отсылает память слушателя к страницам «Сказания о граде Китеже» Римского-Корсакова. А сама концепция сочинения — искупления, тихого прощения, возвышения духа перед лицом вечности — это ли не исцеляющая концепция всего великого русского искусства!
И вместе с тем глубоко современен динамичный контакт разных музыкально-семантических пластов, интонационно-гармонических средств, апеллирующих к музыкальному опыту слушателя и объединенных точным драматургическим замыслом.
И еще об одном необходимо сказать — о чистоте художественного языка сочинения, красоте, как исходной этической предпосылке всех средств, всех приемов выражения. Потому так исключительно сильно воздействие музыки. Она красива всегда. Никаких экстремальных средств воздействия на слушателя, никакого давления, никаких превышений. Классическая концепция искусства! Потрясает слушателя глубина постижения смысла, точность найденных художественных средств, подлинность смен психологических состояний, вечно живая искренность интонации.
В каком ряду художественных шедевров встанет это сочинение! В ряду Реквиемов — Моцарта, Верди, Берлиоза, Брамса, Дворжака! В ряду ли исторических эпопей Мусоргского, Римского-Корсакова! Или в ряду симфонических драм Шостаковича! Определит это, видимо, будущее. Но ты, слушатель, не пройди мимо. Может быть, ты услышишь в этом сочинении свой голос, свою судьбу! Ведь перед тобой — звуковой памятник трагедии русского народа.
Ю. ЕВДОКИМОВА, доктор искусствоведения, профессор.