2 дня
О сайте
ЛЗГ, 19.09.90
Никак не избежишь искуса определить значение Высоцкого каким-то одним словом, и каждый раз получается новое слово, и понимаешь, что оно не исчерпывает (явления). И вот сегодня у меня искус — я бы выразил это значение словом — доверие. Люди к нему испытывали доверие, знали, что он не выдаст, не продаст, не соврет. Но, действительно, это должно быть чем-то объяснено. Исчерпать ответ невозможно какими-то простыми вещами, но я бы сейчас назвал две: беспощадность к себе и четкое осознание того, что такое смерть. Он хотел, он умел вживаться в душу каждого из нас — отсюда безоглядность доверия, которое он заслужил. У нас есть иногда неискореняемое, неискоренимое убеждение, что — вот, талант — и все тут. По-моему, Высоцкий, как и всякий художник, дает основание для такого определения таланта, которое я попытаюсь дать и которое не претендует отнюдь на какой-то академизм, а если претендует, то уж на антиакадемизм. Талант — это просто ненависть к собственной бездарности и умение ее вытравливать, умение себе в этом признаваться без пощады... Вот эта беспощадность Высоцкого, на которую мало кто способен, — признаться себе и другим особенно — это и есть уже преодоление бездарности, и нравственной, и поэтической. И победа над ней. Вспомним: «...я не меряю, я говорю больше об ориентирах»... «И строк печальных не смываю» (Пушкин). Беспощадность этой мысли и объясняет наше доверие к поэту. И то, что я говорил о смерти, — тема не кладбищенская — это тема жизни, и когда нас, литераторов, упрекают, что мы оторваны от жизни, я убежден, что оторваны мы от жизни больше потому, что оторваны от смерти, потому что без смерти, без ориентации на нее, без памяти о ней не может быть и никакой нравственности, никакой совести. Здесь знание о последнем отчете, — это не апокалиптическое какое-то видение, это, если хотите, не художественный образ, а — деловой отчёт перед людьми, перед народом своим, перед будущим — вот под этим углом я бы прочитал большинство его стихов. Эта тема у Высоцкого — главная. И даже больше того: мне кажется, что ни юмор, ни сатира настоящая — не зубоскальство, не «хохмочки», а настоящий заразительный смех – невозможны без этой ориентации, без этого отчета о том, что каждый из нас — смертен. Я сошлюсь на ориентиры высокие:
День каждый, каждую годину
Привык я думой провожать,
Грядущей смерти годовщину
Меж них стараясь угадать...
Мне кажется, что ни художник, ни поэт, ни вообще человек настоящий невозможны без видения своей смерти, предчувствия ее: без этого невозможны духовное здоровье, смех, юмор, мужество.
И вот еще о чем хотелось бы сказать: по крайней мере, я ни на ком как на Высоцком так физически, так воочию не почувствовал давно предчувствовавшуюся мною мысль, что чистое, самое чистое явление и в жизни, и в искусстве растет из нечистого, из одоления его. И не залпом рождается, а бесконечной работой. Высоцкий, насколько я знаю, не отказывался ни от какой работы, и, сторонясь славы, которая его сопровождала, мешала ему, он не отказывался ни от чего. Помимо всего прочего, дело, вероятно, было не только в его душевной щедрости, но еще, если хотите, и в надобности, потому что он не только давал, но и фактически много вынимал, чтобы потом отдавать.
И ещё мне хотелось бы сказать, что Высоцкий — явление национальной культуры самого высокого класса. У нас сейчас много о русском написано, есть прекрасная статья, лучшая, на мой взгляд, статья Д. С. Лихачева о собирании культуры, но в то же время проблема иногда понимается как простое преклонение перед ценностями — и дай Бог сохранить, укреплять, собирать физически осуществленные памятники, но главная ценность все равно нравственная, и сами эти памятники, картины, иконы, соборы и т. п. — ничто, если они не воплощены в каких-то действительных нравственных ценностях нации.
Среди таких ценностей есть и те, коими мало кто так дорожил, как Высоцкий, — безудержная удаль, полное бескорыстие, и, может быть, самая важная — жалость. При всем сарказме, при всей беспощадности к злу он в поэзии был органически верен тому, о чем говорил Пушкин:
И милость к падшим призывал...
Или как Достоевский: «Жалость, не изгоняйте жалость из нашего общества, потому что без нее, без жалости, оно развалится».
Мало кто, как Высоцкий, напоминал нам и напоминает об этом, может быть, коренном сочетании черт русского характера: беззаветности Стеньки Разина и Хлопуши и в то же время какой-то жалости, как будто человек (а так и было — действительно) переболел всеми страхами, болями, надеждами.
И последнее. Я думаю, что в любви к Высоцкому нужно быть потише, и настоящая любовь очень тихая, не кликушеская, и есть надежда, что эта тихая любовь превратится в большой труд...
Я не силён в истории поэзии, но я убежден, что Высоцкий возродил живое слово, потому что исторически поэтическое родилось как песенное, потом мы стали читать глазами и отучились слушать, а он вернул живое слово. Мне кажется, что в этом и состоит природа его стиха: это не «глазные» стихи, хотя и великолепные стихи, когда вы их смотрите глазами, но они все равно звучат, и навсегда остается убежденность в интонации, в особенностях именно его голоса. Само по себе это — явление поэтическое, которое еще предстоит познавать, потому что мы не должны забывать о простой вещи: современники себе не судьи. Может быть, мы даже себе не представляем (я даже в этом уверен) всех масштабов того явления, которое пронеслось перед нами — и, по-моему, все впереди...
Ю. Карякин
(выступление 9 декабря 1981 г.)
Никак не избежишь искуса определить значение Высоцкого каким-то одним словом, и каждый раз получается новое слово, и понимаешь, что оно не исчерпывает (явления). И вот сегодня у меня искус — я бы выразил это значение словом — доверие. Люди к нему испытывали доверие, знали, что он не выдаст, не продаст, не соврет. Но, действительно, это должно быть чем-то объяснено. Исчерпать ответ невозможно какими-то простыми вещами, но я бы сейчас назвал две: беспощадность к себе и четкое осознание того, что такое смерть. Он хотел, он умел вживаться в душу каждого из нас — отсюда безоглядность доверия, которое он заслужил. У нас есть иногда неискореняемое, неискоренимое убеждение, что — вот, талант — и все тут. По-моему, Высоцкий, как и всякий художник, дает основание для такого определения таланта, которое я попытаюсь дать и которое не претендует отнюдь на какой-то академизм, а если претендует, то уж на антиакадемизм. Талант — это просто ненависть к собственной бездарности и умение ее вытравливать, умение себе в этом признаваться без пощады... Вот эта беспощадность Высоцкого, на которую мало кто способен, — признаться себе и другим особенно — это и есть уже преодоление бездарности, и нравственной, и поэтической. И победа над ней. Вспомним: «...я не меряю, я говорю больше об ориентирах»... «И строк печальных не смываю» (Пушкин). Беспощадность этой мысли и объясняет наше доверие к поэту. И то, что я говорил о смерти, — тема не кладбищенская — это тема жизни, и когда нас, литераторов, упрекают, что мы оторваны от жизни, я убежден, что оторваны мы от жизни больше потому, что оторваны от смерти, потому что без смерти, без ориентации на нее, без памяти о ней не может быть и никакой нравственности, никакой совести. Здесь знание о последнем отчете, — это не апокалиптическое какое-то видение, это, если хотите, не художественный образ, а — деловой отчёт перед людьми, перед народом своим, перед будущим — вот под этим углом я бы прочитал большинство его стихов. Эта тема у Высоцкого — главная. И даже больше того: мне кажется, что ни юмор, ни сатира настоящая — не зубоскальство, не «хохмочки», а настоящий заразительный смех – невозможны без этой ориентации, без этого отчета о том, что каждый из нас — смертен. Я сошлюсь на ориентиры высокие:
День каждый, каждую годину
Привык я думой провожать,
Грядущей смерти годовщину
Меж них стараясь угадать...
Мне кажется, что ни художник, ни поэт, ни вообще человек настоящий невозможны без видения своей смерти, предчувствия ее: без этого невозможны духовное здоровье, смех, юмор, мужество.
И вот еще о чем хотелось бы сказать: по крайней мере, я ни на ком как на Высоцком так физически, так воочию не почувствовал давно предчувствовавшуюся мною мысль, что чистое, самое чистое явление и в жизни, и в искусстве растет из нечистого, из одоления его. И не залпом рождается, а бесконечной работой. Высоцкий, насколько я знаю, не отказывался ни от какой работы, и, сторонясь славы, которая его сопровождала, мешала ему, он не отказывался ни от чего. Помимо всего прочего, дело, вероятно, было не только в его душевной щедрости, но еще, если хотите, и в надобности, потому что он не только давал, но и фактически много вынимал, чтобы потом отдавать.
И ещё мне хотелось бы сказать, что Высоцкий — явление национальной культуры самого высокого класса. У нас сейчас много о русском написано, есть прекрасная статья, лучшая, на мой взгляд, статья Д. С. Лихачева о собирании культуры, но в то же время проблема иногда понимается как простое преклонение перед ценностями — и дай Бог сохранить, укреплять, собирать физически осуществленные памятники, но главная ценность все равно нравственная, и сами эти памятники, картины, иконы, соборы и т. п. — ничто, если они не воплощены в каких-то действительных нравственных ценностях нации.
Среди таких ценностей есть и те, коими мало кто так дорожил, как Высоцкий, — безудержная удаль, полное бескорыстие, и, может быть, самая важная — жалость. При всем сарказме, при всей беспощадности к злу он в поэзии был органически верен тому, о чем говорил Пушкин:
И милость к падшим призывал...
Или как Достоевский: «Жалость, не изгоняйте жалость из нашего общества, потому что без нее, без жалости, оно развалится».
Мало кто, как Высоцкий, напоминал нам и напоминает об этом, может быть, коренном сочетании черт русского характера: беззаветности Стеньки Разина и Хлопуши и в то же время какой-то жалости, как будто человек (а так и было — действительно) переболел всеми страхами, болями, надеждами.
И последнее. Я думаю, что в любви к Высоцкому нужно быть потише, и настоящая любовь очень тихая, не кликушеская, и есть надежда, что эта тихая любовь превратится в большой труд...
Я не силён в истории поэзии, но я убежден, что Высоцкий возродил живое слово, потому что исторически поэтическое родилось как песенное, потом мы стали читать глазами и отучились слушать, а он вернул живое слово. Мне кажется, что в этом и состоит природа его стиха: это не «глазные» стихи, хотя и великолепные стихи, когда вы их смотрите глазами, но они все равно звучат, и навсегда остается убежденность в интонации, в особенностях именно его голоса. Само по себе это — явление поэтическое, которое еще предстоит познавать, потому что мы не должны забывать о простой вещи: современники себе не судьи. Может быть, мы даже себе не представляем (я даже в этом уверен) всех масштабов того явления, которое пронеслось перед нами — и, по-моему, все впереди...
Ю. Карякин
(выступление 9 декабря 1981 г.)