4 дня
О сайте
Есть писатели без чувства родословной. Вениамин Александрович Каверин, родившийся в 1902 году, свою родословную знает. Первые шаги Каверина дружески поддержал Горький. Горький ходил по дорожкам Гаспры с Толстым, Горький дружил с Чеховым. Есть нити, которые тянутся от Каверина к нам, а его связывают со всем материком русской литературы. Впрочем, не только русской, если иметь в виду воздействие на него Диккенса или Гофмана. Каверин сам много писал о литературе и сознавал культурную преемственность, как высокое дело, как крупный дар для писателя.
Случалось, Каверина упрекали в книжности. Но насколько беднее писатели, утратившие чувство родословной. Это как гриф скрипки или гитары с порванными и закрутившимися струнами. А струна Каверина натянута и звенит.
Каверин – современник, новый роман которого можно прочесть во вчерашнем номере журнала. Но это и явление шести десятилетий нашей литературной истории. Первый свой рассказ он опубликовал 20 лет от роду в альманахе «Серапионовых братьев», литературного общества, в которое он входил вместе с К. Фединым, Л. Лунцем, М. Зощенко, Н. Тихоновым, Вс. Ивановым. И с той поры, говоря о литературе 20-х годов, кто минует его повести «Конец Хазы» или «Скандалист», а говоря о 30-х годах, – «Исполнение желаний», «Два капитана»... И так в каждом десятилетии, вплоть до 70-х годов, когда широко читались – и продолжают читаться – роман «Перед зеркалом» и автобиографическая книга «Освещенные окна».
Каждое десятилетие его творчества могло бы стать предметом особого разбора для историка литературы. Но есть одна простая проверка звонкости имени писателя в широкой читательской среде. Спросите у любого: Каверин – автор чего? И ответят: «Двух капитанов». Это книга редкостной судьбы. «Двух капитанов» знают по названию, как «Тома Сойера» или «Трех мушкетеров», прежде даже, чем запоминают имя автора. И такая анонимность книги – лучшая слава писателя. У книг такого рода нет в массовом восприятии даты рождения: кажется, что они существовали всегда. И удивительно иному узнать, что сочинивший эту книгу человек – не памятник, а жил и работал среди нас.
Каверина причисляют иногда к авторам детской и юношеской литературы, что справедливо лишь отчасти, хотя в последнее время он пишет даже сказки для малышей. Я бы сказал иначе: книги Каверина – это юношеская литература для взрослых, или взрослая литература для юношей. Юношество – не возрастное определение, не адрес книги, а ее существо, вернее же – существо души писателя. Каверин по внутреннему своему возрасту, каким бы зрелым и мудрым ни было его мастерство, кажется мне молодым человеком, юношей 16–17 лет.
Недавно я взял с полки своего сына «Два капитана», открыл и зачитался. Действие развертывается как пружина. Короткие, заманивающие главки, в каждой из которых обещан новый поворот жизни, какое-то событие, какая-то загадка. Искуснейшая постройка!
Каверин – романтик по душевному складу. Но его юношеская чистосердечная романтика не имеет, я думаю, ничего общего с помпезным, сытым романтизмом, который поминутно встает на ходули и любит употреблять без меры такие слова, как «крылья», «полет», «сердце», «подвиг», «страда». Писатель не эксплуатирует юношеский энтузиазм в каких-то специальных воспитательных целях, но сам живет, как юноша в своих книгах, живет ожиданием, надеждой и чувством чести.
Сюжет «Двух капитанов» составляло страстное желание Сани Григорьева дойти до истины, восстановить опороченное демагогами и подлецами, вычеркнутое из истории географических открытий имя замечательного путешественника. Восстановление попранной справедливости, доброго имени человека, самой памяти о нем – вот высший подвиг, какой знает каверинская романтика.
Каверин – мастер построения сюжета. Но для Каверина сюжет – не внешнее средство. Это выражение движения жизни, ее незастойности, упрямая вера в ее диковинные перемены. Это и лично в нем есть, в его натуре: желание услышать о чем-то хорошем и мгновенно обрадоваться ему.
Я задумался однажды: ну почему ему так идет его литературное имя – «Каверин»? В конце концов, выбирая литературный псевдоним, можно было бы даже из пушкинской поры заимствовать и какое-нибудь иное имя. У всех на памяти строки «Евгения Онегина»:
К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок...
Каверин у Пушкина – гусар, гуляка, в ментике и с кубком в руках: ну что общего, скажут нам, с почтенным Вениамином Александровичем? А я рискую утверждать, что и сейчас, после пятидесятилетней проверки опытом литературы и жизни, петроградский юноша-студент выбрал себе имя необыкновенно удачно. Нашего Каверина так легко увидеть своим в послелицейском товариществе Пушкина рядом с Всеволожским, Кюхлей, Дельвигом. Он свободно и просто чувствовал бы себя среди них: открытый, дружелюбный, душевно подвижный, честный.
Я упомянул, как легко заражается Каверин верой в то, что все будет хорошо: уныние его минутно, веселость длительна. Пройдя долгую череду разных, в том числе трудных лет, он сумел сохранить «легкое дыхание», безусловную честность в литературе и уважение к слову как к способу общественного бытия писателя.
Каверин через всю жизнь пронес верность своей молодости, своим друзьям. К его драгоценным качествам относится чувство благодарности, не столь уж заурядное в литературе. Благодарная память подсказала ему многие страницы и последней его книги, «Освещенные окна», в которой он с такой душевной щедростью и приметливостью глаза описывает город детства – Псков, отца – одержимого полкового музыканта, старшего брата, друзей литературной молодости – Тынянова, Зощенко, Федина. Их голоса оживают для нас в его рассказе.
Неизменная в десятилетиях черта Каверина – самозабвенное, истовое увлечение новой работой, своего рода веселый культ писательского труда. В жизни Каверин крайне нетерпелив. Редко в каких гостях он высидит более часа. В театре он может покинуть зал, не досидев и первого действия, если спектакль не захватил его. Но этот непоседливый человек фантастически терпелив за письменным столом. Работать, писать ему всегда интересно. И оттого нередко на столе его лежит новый оконченный роман, и начата другая книга, а в голове бродит уже третья.
Привлекательно в Каверине это противоречие: стойкости убеждений – и человеческой покладистости, веселого фантазерства – и упорной работы, тяготения к вымыслу – и уважения к точному знанию, вспыльчивости дуэлянта – и ровного доброжелательства к людям.
Заслуженно известный писатель, мастер точного литературного слова, Каверин в то же время веселый, верный, добрый человек, и я думаю, все это можно расслышать в его голосе, рассказывающем о далеком и недавнем прошлом.
Владимир Лакшин
Цифровое издание MEL CO 1041
Случалось, Каверина упрекали в книжности. Но насколько беднее писатели, утратившие чувство родословной. Это как гриф скрипки или гитары с порванными и закрутившимися струнами. А струна Каверина натянута и звенит.
Каверин – современник, новый роман которого можно прочесть во вчерашнем номере журнала. Но это и явление шести десятилетий нашей литературной истории. Первый свой рассказ он опубликовал 20 лет от роду в альманахе «Серапионовых братьев», литературного общества, в которое он входил вместе с К. Фединым, Л. Лунцем, М. Зощенко, Н. Тихоновым, Вс. Ивановым. И с той поры, говоря о литературе 20-х годов, кто минует его повести «Конец Хазы» или «Скандалист», а говоря о 30-х годах, – «Исполнение желаний», «Два капитана»... И так в каждом десятилетии, вплоть до 70-х годов, когда широко читались – и продолжают читаться – роман «Перед зеркалом» и автобиографическая книга «Освещенные окна».
Каждое десятилетие его творчества могло бы стать предметом особого разбора для историка литературы. Но есть одна простая проверка звонкости имени писателя в широкой читательской среде. Спросите у любого: Каверин – автор чего? И ответят: «Двух капитанов». Это книга редкостной судьбы. «Двух капитанов» знают по названию, как «Тома Сойера» или «Трех мушкетеров», прежде даже, чем запоминают имя автора. И такая анонимность книги – лучшая слава писателя. У книг такого рода нет в массовом восприятии даты рождения: кажется, что они существовали всегда. И удивительно иному узнать, что сочинивший эту книгу человек – не памятник, а жил и работал среди нас.
Каверина причисляют иногда к авторам детской и юношеской литературы, что справедливо лишь отчасти, хотя в последнее время он пишет даже сказки для малышей. Я бы сказал иначе: книги Каверина – это юношеская литература для взрослых, или взрослая литература для юношей. Юношество – не возрастное определение, не адрес книги, а ее существо, вернее же – существо души писателя. Каверин по внутреннему своему возрасту, каким бы зрелым и мудрым ни было его мастерство, кажется мне молодым человеком, юношей 16–17 лет.
Недавно я взял с полки своего сына «Два капитана», открыл и зачитался. Действие развертывается как пружина. Короткие, заманивающие главки, в каждой из которых обещан новый поворот жизни, какое-то событие, какая-то загадка. Искуснейшая постройка!
Каверин – романтик по душевному складу. Но его юношеская чистосердечная романтика не имеет, я думаю, ничего общего с помпезным, сытым романтизмом, который поминутно встает на ходули и любит употреблять без меры такие слова, как «крылья», «полет», «сердце», «подвиг», «страда». Писатель не эксплуатирует юношеский энтузиазм в каких-то специальных воспитательных целях, но сам живет, как юноша в своих книгах, живет ожиданием, надеждой и чувством чести.
Сюжет «Двух капитанов» составляло страстное желание Сани Григорьева дойти до истины, восстановить опороченное демагогами и подлецами, вычеркнутое из истории географических открытий имя замечательного путешественника. Восстановление попранной справедливости, доброго имени человека, самой памяти о нем – вот высший подвиг, какой знает каверинская романтика.
Каверин – мастер построения сюжета. Но для Каверина сюжет – не внешнее средство. Это выражение движения жизни, ее незастойности, упрямая вера в ее диковинные перемены. Это и лично в нем есть, в его натуре: желание услышать о чем-то хорошем и мгновенно обрадоваться ему.
Я задумался однажды: ну почему ему так идет его литературное имя – «Каверин»? В конце концов, выбирая литературный псевдоним, можно было бы даже из пушкинской поры заимствовать и какое-нибудь иное имя. У всех на памяти строки «Евгения Онегина»:
К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок...
Каверин у Пушкина – гусар, гуляка, в ментике и с кубком в руках: ну что общего, скажут нам, с почтенным Вениамином Александровичем? А я рискую утверждать, что и сейчас, после пятидесятилетней проверки опытом литературы и жизни, петроградский юноша-студент выбрал себе имя необыкновенно удачно. Нашего Каверина так легко увидеть своим в послелицейском товариществе Пушкина рядом с Всеволожским, Кюхлей, Дельвигом. Он свободно и просто чувствовал бы себя среди них: открытый, дружелюбный, душевно подвижный, честный.
Я упомянул, как легко заражается Каверин верой в то, что все будет хорошо: уныние его минутно, веселость длительна. Пройдя долгую череду разных, в том числе трудных лет, он сумел сохранить «легкое дыхание», безусловную честность в литературе и уважение к слову как к способу общественного бытия писателя.
Каверин через всю жизнь пронес верность своей молодости, своим друзьям. К его драгоценным качествам относится чувство благодарности, не столь уж заурядное в литературе. Благодарная память подсказала ему многие страницы и последней его книги, «Освещенные окна», в которой он с такой душевной щедростью и приметливостью глаза описывает город детства – Псков, отца – одержимого полкового музыканта, старшего брата, друзей литературной молодости – Тынянова, Зощенко, Федина. Их голоса оживают для нас в его рассказе.
Неизменная в десятилетиях черта Каверина – самозабвенное, истовое увлечение новой работой, своего рода веселый культ писательского труда. В жизни Каверин крайне нетерпелив. Редко в каких гостях он высидит более часа. В театре он может покинуть зал, не досидев и первого действия, если спектакль не захватил его. Но этот непоседливый человек фантастически терпелив за письменным столом. Работать, писать ему всегда интересно. И оттого нередко на столе его лежит новый оконченный роман, и начата другая книга, а в голове бродит уже третья.
Привлекательно в Каверине это противоречие: стойкости убеждений – и человеческой покладистости, веселого фантазерства – и упорной работы, тяготения к вымыслу – и уважения к точному знанию, вспыльчивости дуэлянта – и ровного доброжелательства к людям.
Заслуженно известный писатель, мастер точного литературного слова, Каверин в то же время веселый, верный, добрый человек, и я думаю, все это можно расслышать в его голосе, рассказывающем о далеком и недавнем прошлом.
Владимир Лакшин
Цифровое издание MEL CO 1041