35 мин.
О сайте
Фортепианный квинтет Д. Д. Шостаковича впервые прозвучал 23 ноября 1940 года в Малом зале Московской консерватории в исполнении квартета имени Бетховена и автора.
В рецензии Мариэтты Шагинян, напечатанной неделю спустя в «Литературной газете», запечатлелась неповторимая атмосфера премьеры: «Когда Шостакович — совсем еще молодой человек, бледный, небольшого роста, с лицом, в котором сохранилось что-то детское, одержимость стихией музыки, типа Моцарта и Шопена, — когда он положил руки на клавиши и в полнейшей, абсолютной тишине рассыпались первые, по-баховски четкие звуки Прелюдии, — весь зал как бы наклонился вперед, чтоб слушать, впитывать, пить, получать, ничего, ни атома не упустить, не проронить, словно земля под благодатным дождем. Много я слышала и видела хорошего на своем веку, но трудно мне сейчас вспомнить, с чем сравнить пережитое в этот вечер... Чувство огромного наслаждения и благодарности было на всех лицах... Знал ли композитор, чье дарование магически воплотило кусок истории, об этом большом действии своего Квинтета? Знал ли Моцарт, когда садился за рояль, какими глыбами ворочают его крылатые, легкие пальцы?»
Алексей Толстой в письме, написанном после концерта, сообщал друзьям: «Передайте интересующимся: Квинтет Шостаковича — обыкновенное гениальное произведение, ничуть не хуже Пятой симфонии». Восторженно встретили новое сочинение выдающиеся музыканты: Г. Г. Нейгауз, Д. Ф. Ойстрах, М. В. Юдина, А. М. Баланчивадзе, Ю. А. Шапорин, А. И. Хачатурян... Не склонный к комплиментам С. С. Прокофьев назвал Квинтет «замечательным произведением», особенно подчеркнув полифоническое мастерство композитора: «Последнее время казалось уже совершенно невозможным написать фугу, которая звучала бы ново и интересно, — говорил он. — Надо отдать честь Шостаковичу: в его фуге, по общему впечатлению, чрезвычайно много нового». Ни одно из сочинений композитора предвоенного десятилетия не имело столь быстрого и столь непреходящего успеха, столь единодушного признания.
В возвышенно-величавой Прелюдии, в певучей и философски мудрой Фуге, в безмятежном веселье Скерцо, в элегической взволнованности Интермеццо, наконец, в шубертовски светлом Финале современники услышали голос художника, свободного от ходульного пафоса и парадного оптимизма, но также и от психологического надлома и трагической внутренней раздвоенности. В венчающей Квинтет улыбчиво-солнечной коде Финала воплотилась та мечта о простом человеческом счастье, об идеальной гармонии личности и мира, которая была так понятна, близка, необходима людям в грозной обстановке конца 30-х годов.
Минувшие годы утвердили за Квинтетом славу одного из самых прекрасных, классически совершенных созданий музыки XX века. Он украшает репертуар крупнейших пианистов и лучших камерных ансамблей, десятки раз записан на пластинки во многих странах мира; в Лондоне на музыку Квинтета поставлен балетный спектакль...
Но подлинно великие произведения искусства обладают удивительным свойством. Время, породившее их, все больше уходит вдаль, в прошлое, а сами они становятся все ближе и как будто все понятнее. Отодвигаясь от нас в исторической перспективе, они не уменьшаются, а растут. Тайна заключается в том, что, оставаясь неизменными, они все-таки непрерывно меняются, открывая нам все новые и новые глубины своей неисчерпаемой сущности. Чудо такого постоянного обновления, чудо рождения музыки заново запечатлено и в предлагаемой записи Квинтета.
Печать спокойной сосредоточенности и внутреннего напряжения — первое, что обращает на себя внимание в этой интерпретации. Сдержанность темпов, наиболее впечатляющая в Скерцо, создает эффект особой пристальности слышанья музыки, особой полноты и силы переживания. Так мы подолгу останавливаемся у любимых полотен, так «замедленные» съемки и стоп-кадры (в кино) позволяют глубже проникнуть в мир художника, острее постичь его замысел. Невольно вспоминается, как в подчеркнуто замедленном звучании, словно приостанавливающем поток музыкального времени, возникают в последних сочинениях Шостаковича интонации классических тем: Вагнера и Глинки — в Пятнадцатой симфонии, «Лунной» и «Крейцеровой» сонат Бетховена — в Сонате для альта и фортепиано соч. 147.
Исключительная наполненность интонирования, весомость «произнесения» музыки, скульптурная рельефность деталей и идеальная выстроенность всей архитектоники Квинтета, всей его философско-лирической концепции и — при всем том — чувство свежести и новизны исполнения заставляют вновь задуматься над непостижимой загадкой искусства, над бесконечным богатством его смыслов. «Дмитрий Шостакович — гениальный композитор — прошел через жизнь всех нас и оставил глубокий след. Он принес нам много счастья и радости, хотя сила его трагизма часто сокрушала нас, — говорит Рихтер. — Невозможно полностью оценить и понять все, что связано с таким большим явлением, как Шостакович...» Новая запись Квинтета — лишь шаг в этом нескончаемом приближении к вечным истинам духа, вечным истинам жизни.
Манашир Якубов
В рецензии Мариэтты Шагинян, напечатанной неделю спустя в «Литературной газете», запечатлелась неповторимая атмосфера премьеры: «Когда Шостакович — совсем еще молодой человек, бледный, небольшого роста, с лицом, в котором сохранилось что-то детское, одержимость стихией музыки, типа Моцарта и Шопена, — когда он положил руки на клавиши и в полнейшей, абсолютной тишине рассыпались первые, по-баховски четкие звуки Прелюдии, — весь зал как бы наклонился вперед, чтоб слушать, впитывать, пить, получать, ничего, ни атома не упустить, не проронить, словно земля под благодатным дождем. Много я слышала и видела хорошего на своем веку, но трудно мне сейчас вспомнить, с чем сравнить пережитое в этот вечер... Чувство огромного наслаждения и благодарности было на всех лицах... Знал ли композитор, чье дарование магически воплотило кусок истории, об этом большом действии своего Квинтета? Знал ли Моцарт, когда садился за рояль, какими глыбами ворочают его крылатые, легкие пальцы?»
Алексей Толстой в письме, написанном после концерта, сообщал друзьям: «Передайте интересующимся: Квинтет Шостаковича — обыкновенное гениальное произведение, ничуть не хуже Пятой симфонии». Восторженно встретили новое сочинение выдающиеся музыканты: Г. Г. Нейгауз, Д. Ф. Ойстрах, М. В. Юдина, А. М. Баланчивадзе, Ю. А. Шапорин, А. И. Хачатурян... Не склонный к комплиментам С. С. Прокофьев назвал Квинтет «замечательным произведением», особенно подчеркнув полифоническое мастерство композитора: «Последнее время казалось уже совершенно невозможным написать фугу, которая звучала бы ново и интересно, — говорил он. — Надо отдать честь Шостаковичу: в его фуге, по общему впечатлению, чрезвычайно много нового». Ни одно из сочинений композитора предвоенного десятилетия не имело столь быстрого и столь непреходящего успеха, столь единодушного признания.
В возвышенно-величавой Прелюдии, в певучей и философски мудрой Фуге, в безмятежном веселье Скерцо, в элегической взволнованности Интермеццо, наконец, в шубертовски светлом Финале современники услышали голос художника, свободного от ходульного пафоса и парадного оптимизма, но также и от психологического надлома и трагической внутренней раздвоенности. В венчающей Квинтет улыбчиво-солнечной коде Финала воплотилась та мечта о простом человеческом счастье, об идеальной гармонии личности и мира, которая была так понятна, близка, необходима людям в грозной обстановке конца 30-х годов.
Минувшие годы утвердили за Квинтетом славу одного из самых прекрасных, классически совершенных созданий музыки XX века. Он украшает репертуар крупнейших пианистов и лучших камерных ансамблей, десятки раз записан на пластинки во многих странах мира; в Лондоне на музыку Квинтета поставлен балетный спектакль...
Но подлинно великие произведения искусства обладают удивительным свойством. Время, породившее их, все больше уходит вдаль, в прошлое, а сами они становятся все ближе и как будто все понятнее. Отодвигаясь от нас в исторической перспективе, они не уменьшаются, а растут. Тайна заключается в том, что, оставаясь неизменными, они все-таки непрерывно меняются, открывая нам все новые и новые глубины своей неисчерпаемой сущности. Чудо такого постоянного обновления, чудо рождения музыки заново запечатлено и в предлагаемой записи Квинтета.
Печать спокойной сосредоточенности и внутреннего напряжения — первое, что обращает на себя внимание в этой интерпретации. Сдержанность темпов, наиболее впечатляющая в Скерцо, создает эффект особой пристальности слышанья музыки, особой полноты и силы переживания. Так мы подолгу останавливаемся у любимых полотен, так «замедленные» съемки и стоп-кадры (в кино) позволяют глубже проникнуть в мир художника, острее постичь его замысел. Невольно вспоминается, как в подчеркнуто замедленном звучании, словно приостанавливающем поток музыкального времени, возникают в последних сочинениях Шостаковича интонации классических тем: Вагнера и Глинки — в Пятнадцатой симфонии, «Лунной» и «Крейцеровой» сонат Бетховена — в Сонате для альта и фортепиано соч. 147.
Исключительная наполненность интонирования, весомость «произнесения» музыки, скульптурная рельефность деталей и идеальная выстроенность всей архитектоники Квинтета, всей его философско-лирической концепции и — при всем том — чувство свежести и новизны исполнения заставляют вновь задуматься над непостижимой загадкой искусства, над бесконечным богатством его смыслов. «Дмитрий Шостакович — гениальный композитор — прошел через жизнь всех нас и оставил глубокий след. Он принес нам много счастья и радости, хотя сила его трагизма часто сокрушала нас, — говорит Рихтер. — Невозможно полностью оценить и понять все, что связано с таким большим явлением, как Шостакович...» Новая запись Квинтета — лишь шаг в этом нескончаемом приближении к вечным истинам духа, вечным истинам жизни.
Манашир Якубов