На эстраде человек атлетического тело­сложения, он сосредоточен, он читает стихи. Голос звучит так сильно, что подчас позвани­вает ложечка в стынущем стакане чая. Кажется, что звук в его груди поднимается снизу и, как орел, широко расправив крылья, взмывает ввысь, отрывается от земли и парит, летит, плывет... Это ощущение всех, кто слу­шал Илью Сельвинского в его молодые и зре­лые годы. Да и в поздние свои годы он читал так, что завораживал и заколдовывал.

Позови меня, позови меня,
Позови меня, позови меня!
Если вспрыгнет на плечи беда,
Не какая-нибудь, а вот именно Вековая беда-борода,
Позови меня, позови меня,
Не стыдись ни себя, ни меня —
Просто горе на радость выменяй,
Растопи свой страх у огня!

— Минуточку! — говорит Илья Львович и, к удивлению публики, прерывает чтение. Он вынимает блокнот и набрасывает новый вариант одной из строф. И, снова начав стихотворение, читает его со строфой в новом варианте.

Человек на эстраде. Он читает стихи. Он работает. Да, это работа с аудиторией, со слушателем. Так вел вечера Маяковский. Так выступал и Сельвинский.

Отошли в прошлое салоны и чтения по­этов на званых вечерах для избранных. Давно перешли в архив яркие афиши о «поэзовечерах» Игоря Северянина. В выступлениях по­этов пооктябрьской поры обозначились особые признаки нового стиля: в 20-е годы слушателей покоряло чтение таких разных поэтов, как Есенин, Маяковский, Сельвин­ский, Багрицкий. Каждый по-своему овладе­вал аудиторией. Чтение Есенина, Маяковско­го, Багрицкого описано в мемуарной литера­туре. (К сожалению, сохранилось до обидно­го мало записей их голосов). О чтении Сель­винского надлежит еще рассказать.

Не сохранилось, увы, записи голоса Сель­винского двадцатых годов, большинство из них размагничено, оставшиеся надо искать. До нас дошли лишь записи, сделанные в 1953 г. В. А. Воскресенской и воспроизводи­мые на этой пластинке. Они в какой-то степе­ни дают представление о манере его чтения, хотя голос поэта, по его же свидетельству, «уже не восстановим» (на этой пластинке в промежутке между чтением стихов Илья Львович бросает реплику: «Как люди воз­вращаются с войны с ампутированной рукой, так мой голос вернулся с войны с ампутиро­ванным тембром: грудные резонаторы за­глохли, «Тигра» читать нечем»).

В молодости у Сельвинского была грудь спортсмена, борца, выступавшего в цирке под именем «Лурих III сын Луриха I», он был на­турщиком в художественных студиях, инструктором плавания.

В те годы Илья Сельвинский часто и охот­но выступал со своей поэмой «Улялаевщина», со стихами из книги «Рекорды», с так назы­ваемыми «Цыганскими романсами», в кото­рых для стихотворного текста поэт создавал средствами своих же голосовых связок му­зыкальный — гитарный — фон.

Этот голос эпического размаха передавал топот конницы («Ехали казаки»), хриплую октаву тигра и нежное голубиное воркование, телеграфную четкость рапорта и «лирику волчьего одиночества». Рокот моря, шорох листвы — все это разные краски на одной го­лосовой палитре Ильи Сельвинского. Его бас называли колоратурным. Он ликующе звенел на верхах и гордо опускался на низы. Это был голос органного звучания, который во всем его обаянии можно почувствовать лишь при живом общении. Магнитофон не в силах передать этого обаяния.

Сельвинский выступал не только в годы ранней молодости. Его голос гремел на элект­розаводе, где он работал сварщиком. После экспедиции «Челюскина» и участия в походе с чукчами на собаках по снежным полям Ледовитого океана он ездил по стране с лек­циями и чтением стихов. В годы Отечествен­ной войны голос поэта звучал на фронтах в Крыму, на Кавказе, на Кубани, в Прибалтике. После войны — аудитории молодежи, целина...

Это была жизнь напряженная, яркая, полнокровная. Две войны, пять ранений, три контузии.

Время брало свое. И все-таки слушатель убедился, как мастерски и в поздние годы читал Сельвинский свои классические ве­щи — «Лебединое озеро», «Охоту на нерпу», «Я в этом городе сидел в тюрьме» и другие.

Один из самых ранних слушателей Ильи Сельвинского поэт и художник Максимилиан Волошин подарил молодому поэту пейзажи Коктебеля и в дарственной надписи сделал важное определение — «поэту-оркестру». Во­лошин этим говорил прежде всего об орке­стровых красках поэзии Сельвинского, о многообразии ее, но он с полным правом мог бы одновременно написать — «чтецу-оркестру».

Многоголосье — вот что поражает и вос­хищает в Илье Сельвинском. От двустишья до эпопеи, от былинных гуслей до современ­ного хора. Богатырский размах Муромца и отточенную, проникающую в глубь совре­менности и будущего могучую мысль Ленина стремился передать стих поэта. Он создал целую поэтическую картинную галерею, вмещающую полотна, на которых изображены эпизоды и герои разных эпох и народов. Это — средние века, петровская пора, наш век. Это — русские, азербайджанцы, фран­цузы, чукчи, поляки, немцы. Это — цари, художники, литейщики, полководцы, револю­ционеры. Это — поэма «Рысь», эпопея «Уля­лаевщина», драматическая трилогия «Россия» (пролог и три пьесы), романы в стихах «Пушторг» и «Арктика», повесть «Записки поэта», многочисленные драмы и трагедии в стихах и в прозе, построенная на основе бы­лин книга «Три богатыря», литературоведче­ская работа «Студия стиха», книги лирики, публицистика, песни...

Да, воистину необоз­рим океанский горизонт творчества Ильи Сельвинского. Это творчество рождено рево­люцией, боями, участником и певцом которых он стал. В его поэзии, развивавшейся и двигавшейся в пламенных отсветах советско­го пятидесятилетия, пошли на решительное сближение язык революции и язык русской поэтической классики. С остротой и страстью, убежденностью и верой воплощал голос поэта эти стихи...

Лев Озеров